ТРОПОЮ АДАМА МИЦКЕВИЧА - Веймар

      Адам Мицкевич едет в Дрезден. «Дрезден тесен и темен, — пишет он Малевскому, — но много приятней Берлина; в пятидесяти шагах Эльба и прекрасные прогулки. Мне надо так много здесь осмотреть!...».

    Затем  Прага, старинные дома которой рассказывают пришельцу свою историю, свою окаменелую историю. Изобилие впечатлений, наслоение различных культур…. Поэт жаловался в письме к Лелевелю на недраматичность польской истории….

      Мицкевич отправляется  в Карлсбад. Там он встречается со своим другом Одынцем и едут дальше вместе в Веймар... Когда престарелому  советнику, именитому поэту  Гёте сообщили о приезде в Веймар двух польских поэтов, которые   подобно множеству других путешественников, желали бы лицезреть величайшего писателя эпохи,  он дал свое согласие на встречу, назначив её на завтра в полдень, не поинтересовавшись даже, что стоят их творения.

     Ровно в назначенное время  экипаж остановился у ворот виллы. Оба прошли в гостиную, где ожидали прихода Гёте. Он любил «являться», никогда не ожидал в своем кабинете.  Приветствуя  гостей, Гёте не забыл упомянуть  Марию Шимановскую. А затем, как бы что-то вспомнив, вдруг спросил, обращаясь к Мицкевичу: «Знаю, что вы самый выдающийся польский поэт. Сколько вам лет?» - и улыбнулся слишком тонкими губами - «Очень сожалею, что мои сведения о польской литературе чрезвычайно скудны. Но что поделаешь? Ведь у человека столько дела в этой жизни». Но, — сказал он, давая понять, что разговор подходит к концу, — мы познакомимся поближе на обеде у моей невестки.

     Первый разговор был окончен. Мицкевич, идя на встречу с Гёте, не ждал слишком многого. Он был уже человеком, знающим свет, и, следовательно, знал, что визиты такого рода никогда не имеют существенного содержания. Форма и ритуал служат тут, собственно, единственной цели: чтобы дело никоим образом не дошло до фамильярности.

Одынец был явно разочарован встречей, которой придавал большое значение. Он был литератором до мозга костей…

      Вторая встреча была более продуктивная.  Хотя и на ней сказывалась  разница в возрасте и огромная слава Гёте. Молодой поэт из литовского захолустья, который только недавно приобрел известный лоск в московских салонах, где с великой тенью Азии соперничал отблеск столиц Европы, стоял тут перед ее величайшим представителем. Спокойствие и холод, которые со свойственной тем временам гиперболичностью называли олимпийскими, были тем рубежом, который не мог перейти Мицкевич. И всё же сувениры, которыми Гёте одаривал своих гостей, были соразмерны славе прибывшего Адама Мицкевича.

     Несколько дней, проведенных в Веймаре, ежедневные встречи с Гёте.   На следующий день — перед отъездом, — проходя по улицам Веймара, Мицкевич вышел к городским воротам  и только тут впервые, возможно, осознал поэзию Гёте — мог ли он оставаться самим собой в этих светских разговорах, в этой светской болтовне, когда нужно было, как по паркетам салонов, скользить мимо затруднительных и сложных обстоятельств.

 

527